Андрей Горбунов — выпускник Нижегородского художественного училища и Санкт-Петербургской Художественно-Промышленной академии им. А.Л. Штиглица. Живёт и работает в Санкт-Петербурге, преподает на кафедре монументально-декоративной живописи в СПГХПА. Участник многих групповых и персональных выставок. Работы находятся в частных и музейных коллекциях России, Англии и США.
Андрей Горбунов: В онлайн-галерее современного искусства ArtHall я решил выставить работы из двух отдельных серий. Мне показалось, что они будут хорошо смотреться в единой подаче. Основная часть работ — с выставки «Твердый знак» (галерея «Триумф», 2020), которая, в свою очередь, стала логичным продолжением выставки «Ребра жесткости» (Ural Vision Gallery, 2017). И хотя я каждый проект стараюсь решать индивидуально, все равно мысли порой перетекают из одной выставки в другую, обрастая новыми деталями.
AH: Какая мысль из предыдущей выставки переросла в «Твердый знак»?
АГ: Предыдущий проект — «Ребра жесткости» — был про социальные системы. С виду незыблемые социальные конструкции можно перестраивать и переставлять местами, при этом окружающая реальность начинает звучать по-новому. Ребра жесткости — силовые линии, которые не дают этим конструкциям разрушаться. Человеческое общество на протяжении всего своего существования неоднократно создавало идеологические конструкции, к которым затем крепились разнообразные социальные надстройки. Но все системы, разработанные человеком, очень неустойчивы и подвержены распаду. Поток информации в современном мире настолько агрессивен, что человеческий мозг перестаёт адекватно воспринимать окружающие его конструктивные связи.
Проект «Твердый знак», наоборот, о вещах, которые действительно незыблемы, которые невозможно переставить. Это не про социальные факторы, а про внутренний духовный стержень. Твёрдый знак — это программа, прописанная свыше, которая удерживает нашу жизнь в заданном режиме, и все события в жизни непосредственно зависят от нее. Название проекта мне показалось очень уместным, поскольку буква «Ъ», самостоятельно не используется, но многие слова без неё не могут существовать. Твёрдый знак — это краеугольный камень. Твёрдый знак — это точка в ребусах, без которой распадаются на части даже очевидные смыслы. Твёрдый знак — это стержень, напоминающий шампур для шашлыка, на который нанизываются все события нашей жизни.
AH: Какие работы смогли дополнить идею «Твердого знака»?
АГ: Вторая часть представленных работ — камерные картинки из серии «Наркоз», которые мне показались стилистически подходящими. Питерский Музей Стрит-арта периодически проводит SAM FAIR — ярмарку современного искусства — и эта мини-история была представлена там. Я ее объединил с крупными выставочными работами. Мне кажется, сочетание масштабных рукодельных картин с камерными «этюдами» получилось весьма интересным.
О современном искусстве
AH: В одном из своих интервью вы отмечали, что в современной российской живописи ощущается смесь влияния западной культуры и боязни этого влияния.
АГ: У меня есть коллеги по преподаванию другого поколения, так сказать «старой школы». Для них западное современное искусство — это деградация и упадок. Привозит Эрмитаж выставку Бэкона — все дедушки негодуют и плюются. И это классика привозят! А молодое современное искусство ими просто не рассматривается. И этот взгляд активно транслируется молодежи, которая вынуждена терпеть замшелую пропаганду. Академические вузы очень агрессивны в обработке молодёжи, и на подкорке у выпускников вузов эта фобия прописывается и мешает полноценно творчески раскрепоститься . А разговоры о классической школе как фундаменте для дальнейшего настоящего творчества — лишь блеф и обман. И подобных художников-импотентов масса. Рука хочет эксперимента, а голова не позволяет. Желание двигаться вперед есть у многих авторов, но эти фобии, впитанные с молоком матери, реально подтормаживают. И очень печально и обидно за этим наблюдать.
Что касается национальных стратегий в искусстве — я считаю, что искусство должно быть универсальным. Не должно быть ярко выраженных национальных контекстов. Они естественно будут, это неизбежно, поскольку мы не можем говорить на чужом языке, но нужно стараться раздвигать смысловые границы максимально. Искусство должно быть одинаково доступно для прочтения любому человеку. Примечательно, что самые мощные вещи в искусстве — те, которые были созданы без этой национальной оглядки.
AH: Как по вашему, какова роль современного искусства сейчас? Призвано ли оно решать какие-то социальные проблемы общества или же раскрывать личность человека?
АГ: Не могу говорить за всех авторов. Одни используют медийные формы, как средство внутреннего самокопания, другие — как рефлексию на социальные проблемы, политику. Другие просто любят мазюкать краской по холсту.
AH: И такое бывает?
АГ: Просто кайфуют, да. Но в чем прелесть — сейчас живопись многогранна и каждый может выбрать для себя способ прокачивать её дальше.
AH: А как это в вашем случае, как бы вы описали?
АГ: В этом плане я ортодоксален. Самокопание преобладает, но самокопание тоже может быть разным: просто тешить себя или транслировать свои мысли кому-то. Важно, чтобы второе преобладало, чтобы не было пустого онанизма.
О зрителях
AH: Если диалог со зрителем подразумевается, то возникает вопрос: стоит ли перед художником такая задача, как получение обратной связи от зрителя? Часто ли этот абстрактный зритель трактует ваши работы так, как задумывалось?
АГ: У меня к этому отношение простое. Если подразумевается зритель (а он подразумевается всегда), то это не конкретный человек, не сосед по квартире. То есть это гипотетический зритель и когда ты говоришь ему что-то, то не ждешь реакции, не ждешь «здесь и сейчас» ответа. Ты говоришь, но не так важно, что именно он понял. Это уже его территория ответственности. Я не переживаю, даже если смысл считывается неверно. Я стараюсь делать все честно перед самим собой, а возможное недопонимание меня не сильно задевает. От зрителя я не жду, что он мне сейчас что-то расскажет. Я не затеваю с ним диалог, а веду своеобразный монолог.
Нередко мои работы вызывают у зрителей отторжение. Когда ты работаешь над темой смерти и используешь анатомические мотивы, то это неизбежно. Многие, из суеверных соображений, боятся мои работы размещать у себя дома. Или купленные работы перевешивают и даже снимают! Видят в них какую-то негативную агрессию. Есть такое шаблонное представление, что тема смерти — тема негативная. Но я рад, что есть и те, у кого в голове стоит фильтр на подобные стереотипы.
Я замечал, что нередко преуспевают те авторы, у которых в творчестве преобладают френдли истории, то есть истории комфортные для зрителя. Но мне кажется, цель искусства в другом. Конечно, нет задачи умножать дискомфорт и деструкцию, но и нельзя бояться заходить на неизведанные и пугающие территории.
AH: В таком случае, как вы считаете, нужно ли готовить зрителя ко встрече с искусством? Возможно ли вырастить, воспитать своего зрителя?
АГ: Воспитание зрителя.. Если вспомнить школьную программу, химию, физику, то ведь мало знаний остаётся в нашей голове с возрастом! Но эти точные науки формируют в человеке методику мышления, восприятия. Также работает и искусство: это не изолированные знания, а цельное формирование эстетического видения. И на протяжении всей жизни оно не должно останавливаться, хоть и звучит это очень банально.
Задаются вопросом: как понимать современное искусство? Но ведь это не отдельный элемент, который можно просто зазубрить. Ты вынужден осваивать эту сумму знаний целиком. Да, это обыкновенная наука, но с небольшими особенностями. Есть в продаже учебники: «Физика для чайников», «Windows для чайников». Так вот, «Искусство для чайников» — подход неуместный. Ты вынужден погружаться в искусство с головой, ведь желание «пройтись по верхам» ведет к классическому дилетантству.
Сейчас это массовое явление. Я часто общаюсь на эту тему со своими коллегами и друзьями, и многие подтверждают, что в России сейчас дилетантство процветает на всех уровнях, во всех сферах, не только в искусстве. Есть еще хорошее слово «невежество». Дилетантство и невежество — главный бич российского общества.
AH: Чем же опасен невежественный дилетант, если он остается лишь зрителем?
АГ: Он и опасен тем, что невежество заразно. Оно с лёгкость передаётся и засеивается одними невежами в головы других и, естественно, приносит плоды. Откуда на выставках появляются агрессивные казаки с шашками и нагайками? Почему запрещаются театральные постановки, закрываются выставки? Это то самое опасное невежество. То есть люди не понимают и не знают, поэтому начинают запрещать, унижать, сажать... Это особое агрессивное невежество. Хотя все невежество, по своей природе, агрессивно.
О смысле и форме
AH: Если рассматривать картину, как средство коммуникации между зрителем и художником, то насколько важно, какое это средство? В чем здесь преимущество живописи, чем обусловлен ваш выбор?
АГ: Меня немного удивил ваш акцент на живописи. Я понимаю, что ArtHall больше заточен на живопись и подборка авторов у вас эстетически выверена и почти все живописцы. Раньше, когда я учился, то мог подраться со своими сокурсниками за понятия «настоящей» живописи, доказывая, что можно считать живописью, а что — нет. Сейчас смешны такие разговоры. Разграничение искусства на жанры и медийные формы сейчас напоминает деление на секции в ненавистном мне Союзе художников. Понимаете, искусство подтягивает средство для выражения идеи и это средство может быть сложно-комбинированным. Есть такие средства, которые никуда вообще не вписываются. Поэтому сейчас, когда ты думаешь об искусстве, ты не думаешь о жанре. И все эти разговоры, жива живопись или мертва — это от скуки. Не этим должен быть занят художник.
Да, есть люди, которые зациклены на форме. И смакование живописи как формы, превращается в якорь для искусства. Получается, ты думаешь не о трансляции идеи, а начинаешь проповедовать медийную форму. Происходит подмена целей. Нам всем раньше говорили, что идея и форма неразрывны. Это так, но лишь отчасти. У современных авторов форма часто мимикрирует под идею и становится просто декоративной пустышкой. Кроме того, в современном искусстве форма сама становится знаком. Раньше палитра и краски были инструментами живописи, сейчас сама категория живописи становится абстрактным инструментом в масштабной палитре современного искусства.
Подытожу простым языком: если ты думаешь об идее, то форма автоматически подтягивается. Нужна живопись — будет живопись. Нужна графика в живописи — появляется. Нужна музыка — подключается музыка. Нужен танец — плюсуем танец. Сейчас время синтеза искусств и думать только о форме и смаковать ее очень глупо.
AH: На примере ваших работ: как определяетесь с формой, когда возникает идея?
АГ: Мне кажется, что все мои выставки отличаются по языку, выделяются даже периоды. И под каждую идею подбирается индивидуальная форма, которая постепенно разветвляется, но сохраняет при этом единое авторское русло. И это, как мне кажется, хорошо. Есть авторы, у которых единый период длится всю жизнь. Перемешай в папке их работы и никогда не разложишь их по годам — вот это странно.
AH: На выставке Pink Desires одной из форм выражения идеи стал боди арт. Это также подбор формы через идею?
АГ: Именно так. Но почему я начинаю всегда с холста? Потому что это привычно для меня. Ты привыкаешь к чему-то и тебе комфортно в этом работать. Но потом, когда начинаешь качать идею дальше, она может измениться и повлечь за собой другие формы. То есть я не зациклен на конкретных медиа. Вот в той выставке подтянулся боди-арт, но только для экспозиции. Мне показалось это уместным. Это стало решением для презентации выставки, как раз в качестве посредника между зрителем и работой.
AH: То есть в некоторой степени это был эпатаж?
АГ: Нет, ни в коем случае. Может и были зрители, которых это как-то задело, но мне кажется, сейчас этим не эпатируешь. Не было цели такой. Сейчас я бы этого уже не делал, поскольку получилось немного гламурно. Скорее подумал бы о более «жесткой» подаче.
О взгляде и о настоящем
AH: Если сейчас обнаженное тело — вовсе не эпатаж, то как определить его уместность в современном искусстве? Когда это оправдано идеей, а когда — погоня за формой?
АГ: Мне кажется, в этом случае человеческое тело можно рассматривать в качестве одного из элементов художественной формы. Мне кажется, что обнаженное человеческое тело более естественно, чем одетое. Мы на себя навешиваем много искусственного и прикидываемся настоящими. А настоящие — где мы? Вот в ду́ше настоящие. Хотя в душе́ мы тоже настоящие. Забавно получается, но мы действительно настоящие лишь в ду́ше и в душе́.
А боязнь обнаженного тела… Часто слышны возмущения и упрёки в том, что «современное искусство пронизано темами секса, гениталий, однополой любви — неужели современное искусство не может говорить о другом?». Естественно может, но если это есть в жизни — а это есть! — то эти темы уместны.
Меня спрашивают, почему я зациклен на анатомии, на теле. Так это именно то, с чего все начинается. Мы обзавелись сначала телом, а потом одеждой. Есть люди, которым, почему-то неприятно смотреть на голое тело. Есть такие. У них чувство обостренного стыда. А у кого-то этого нет. И в данном случае думать о зрителе я не могу и не должен. Это не мои комплексы.
Есть такое понятие, как «болевой порог». И применительно к этой теме, я, как человек параллельно занимающийся ню-фотографией, замечаю, что он у меня со временем снижается. То есть полностью перестаешь рефлексировать на голое тело . Ты начинаешь воспринимать обнаженное тело максимально естественно. И когда ты много с ним работаешь, то естественно забываешь о реакциях неподготовленного зрителя. Но учитывать это, делать этому зрителю поблажку ни один художник не должен.
AH: В ваших картинах все объекты будто рассматриваются сквозь тело человека, сквозь плоть, как рентген-взглядом. Как вами был выбран такой фокус зрения?
АГ: Мне нравится ваше сравнение, хотя об этом я специально не думал. Когда ты работаешь, всё происходит естественно. Ты не высасываешь из пальца форму, не выдумываешь, в какую обертку завернуть идею, какую фразу подобрать. Ты просто транслируешь, ты просто это видишь. Иногда ты словно смотришь через увеличительное стекло или даже микроскоп, всё очень детально и подробно. Возможно, с возрастом и творческим опытом у меня выработалось это «сквозное зрение», но у каждого автора свои методики.
Часто бывают случаи, когда зритель подмечает в работах художника моменты, о которых сам автор не задумывался и не замечал. На мой взгляд, это настоящая творческая удача. Такая работа подобна многогранному кристаллу с множеством смыслов и подтекстов.